Ты улыбнулась, и - покорно
Замлела пламенная высь,
И мертвые очнулись зерна,
И камень прошептал: явись!
Владимир Нарбут. Воронеж, 1918.
Во-первых, во всей мировой истории, несмотря на перманентно возникающие революционные ситуации, остаются лишь две революции, которые завершились победой - Великая буржуазная, случившаяся во Франции в XVIII веке, и Великая Октябрьская социалистическая, произошедшая в России в 1917 году.
Во-вторых, любая революция - это, конечно же, стресс для нации, но в экстремальных условиях перелома этот стресс нередко самым парадоксальным образом оборачивается для литературы глотком свежего воздуха. Кто спорит: у революции есть свои гримасы. И, безусловно, ощущения обывателя, оказавшегося в эпицентре исторического слома, заслуживают и жалости, и сострадания, но они, вообще-то, не самоценны. Может быть, цивилизация и возникла для того, чтобы создавать обывателю покой и уют. Но культура существует и развивается лишь тогда, когда творческие люди начинают испытывать великие чувства и потрясения. В этом её смысл и предназначение. Конечно, жизнь миллионов - драгоценна и необычайно интересна, но эмоции Андре Шенье, пережитые им в Париже в 1789 году, или Александра Блока, испытанные в Петрограде в 1917-м, - интереснее и ценнее для развития мира, нежели страх перепуганного переменами обывателя. Как бы жестоко это не звучало.
«Нельзя сказать, чтобы Воронеж отличался особой революционностью», - вспоминал Иван Врачев, один из двух людей, которые, собственно, и организовали сто лет назад в нашем городе переворот. Поздним вечером 29 октября 1917 года Врачев вместе с еще одним большевиком Алексеем Моисеевым, втайне от своих товарищей, отправились на Чижовку, где располагались казармы пулеметного полка. Ночь ушла на агитацию, а уже в восемь утра следующего дня Врачев и Моисеев вывели солдат из казарм и захватили власть в городе. Была короткая перестрелка, в которой погибло шесть человек: четыре офицера, пытавшихся сохранить в городе порядок, и два солдата из восставших.
В советские времена это событие приобрело сакральный характер. В отсутствии двух главных организаторов переворота (Моисеев был расстрелян шкуровцами еще в 1919 года, а Врачев провел почти три десятка лет в сталинских лагерях и даже выйдя оттуда, не был реабилитирован вплоть до самой перестройки - он был правоверным троцкистом и не скрывал этого), история эта постепенно обрастала домыслами и легендами. В результате о захвате большевиками власти в нашем городе было написано немало книг, большинство из которых сегодня просто невозможно читать - это топорное исполнение топорных установок.
Но есть среди этих книг несколько текстов, которые заслуживают внимания. Написаны они очевидцами событий, как правило, в первое послеоктябрьское десятилетие, - когда свежи еще были впечатления, когда чувства не обросли идеологическими догмами, и к тому же почти не было партийной цензуры, позже не допускающей «темных пятен» на светлом облике Великой революции. Благодаря этим немногим текстам мы и можем сегодня представить атмосферу революционного Воронежа.
«Возбуждение людей продолжалось все время, пока демонстранты проходили Дворянскую. Самый вид этой улицы, белокаменной, обставленной роскошью торговых витрин, подымал настроение, будил чувство неприязни, напоминал своим контрастом с нищетою Заречья о пропасти между теми, что шли тут, и теми, что прятались сейчас за стенами особняков.
Шли торопливо, сосредоточенные, хмурые, и почти не глядели по сторонам: глаза всех устремлены были вдаль, откуда могла свалиться опасность, загреметь выстрелы, - в другом конце улицы начинался кадетский плац, стояли казармы»…
Незабываемый революционный год, проведенный в нашем городе, дал Бахметьеву не только заряд вдохновения, но и огромное количество сюжетов, которые он активно использовал на протяжении всего последующего десятилетия. Он сам признавался, что основные события его повестей и рассказов «целиком взяты из действительности, из реальной обстановки, случившейся в одном из городов черноземной полосы».
«Невидимые токи ненависти струились по залу, пьяня и зажигая головы.
Бронзовый постамент с хрустальным аквариумом зашатался и грохнулся на пол. Покачавшись на месте, пала с мрамора алебастровая Венера, и куски ее белого тела вместе с пылью осыпали плюшевый ковер у рояля.
В глубоком молчании люди подвигались вперед и на ходу, без звука, без единого слова, сеяли разрушение.
Тогда, не выдержав этой жадной, взрывающейся изнутри тишины, баба в рваной шали сорвалась с места и визгливо закричала:
- Ах вы паралитики, ах вы разбойники... На неё сквозь зубы отовсюду цыкали:
- Уди, уди!..
…В зале, в кабинете, в гостиной и дальше к буфету продолжался погром. Старый екатерининский дом, согревавший в своих стенах поколения грозных губернаторов, державших в страхе десятилетиями огромный и многолюдный край, расплачивался за всё свое прошлое». («Последние дни его превосходительства», 1922).
Бахметьев принадлежал к старшему поколению пролетарских писателей, воспитанных на короленковско-демократической литературной традиции с ее особым интересом к психологии людей падших. Эту же традицию Бахметьев попытался перенести и на показ общества, объятого огнем революции. Начав с эпического полотна описания восставшей всесокрушающей на своем пути толпы, писатель постепенно перешел к созданию целой галереи разнообразных типажей и характеров бойцов революции.
Самое известное произведение Бахметьева, вызвавшее в свое время много споров, - роман «Преступление Мартына» (1928). Книга эта не столько о революции, и даже не о гражданской войне, которая там вовсю бушует, сколь о психологии людей, захвативших в 1917 году власть в стране. «Как бы там ни было, но для нас, солдат революции, есть только один нерушимый инстинкт из всех живущих в человеке - это классовый инстинкт! Ему мы вверяем себя - и особенно там, где молчит рассудок». Эти слова в романе произносит один из наиболее ортодоксальных большевиков желчный и больной Жданов (в послевоенных редакциях - Жбанов). Железному рационализму этого персонажа автор противопоставляет жертвенный романтизм главного героя Мартына Баймакова. Исход их заочной дуэли предугадать не трудно: Баймаков проиграет, поскольку принадлежит к категории лишних людей в революции. Сын дворянки, он, став большевиком, так и не смог сродниться с партией, оставшись индивидуалистом. Потому он и был обречен. «Мартын стоял у глухого забора, уходившего далеко вперед, никто не окликнул его, и не было вообще никаких признаков жизни». Позже Мартын погиб на фронте, пожертвовав собой и своим отрядом ради спасания от гибели обоза с мирными жителями…
Сразу после революции в нашей литературе начала закладываться одна очень нехорошая традиция: классово чуждый диктатуре пролетариата герой (как правило, им был интеллигент) теряется и пасует в экстремальных ситуациях, думая при этом лишь о собственном благе. Эта гнилая философия началась с Фадеева, с его «Разгрома», где Мечик оказывается плохим человеком именно потому, что он интеллигент и очень дорожит своей жизнью.
«Кто он - белый, красный? Так неистово ненавидеть интеллигентов мог и тот и другой, - размышляет главный герой повести Явича «Враги» (1930). - Один - за то, что интеллигенты немало сделали для революции, а другой - за то, что в последний момент многие испугались революции, отреклись от нее и предали ее».
Явич появился в Воронеже мальчишкой-беженцем в 1914 году. Учился здесь в гимназии, потом - в театральном институте. Работал ответственным секретарем в газете «Коммуна». В 1921-м объявил о создании в городе «Союза разума и совести», за что его чуть не исключили из партии. В 1922-м уехал в Москву. О Воронеже помнил всю жизнь, написал на склоне лет: «Я называю этот город родным. Потому что здесь прошли лучшие годы моего отрочества и моей юности». В 1925-м опубликовал в «Красной нови» рассказ «Григорий Пугачев» о расстрелах в подвалах провинциального (читай, воронежского) ЧК: «Человек молча прошел к стене, стал. Откинулся затылком в большой теневой круг своей же головы, широко перекрестился… Когда же плюхнул выстрел, Пугачев услыхал, как звонко треснул череп, точно гнилой грецкий орех»… Последовавшее мгновенно за выходом журнала специальное постановление политбюро ЦК партии признало публикацию этого рассказа ошибкой. Потом Явич напечатал еще несколько рассказов и повестей, на которые обратили внимание Горький и Ромен Роллан. А в 1930-х Явич неожиданно замолчал. Более двадцати лет он жил неприметной жизнью и писал в стол. Между прочим, писал книги о революции.
«Глухо, заброшенно, дико выглядел город в эти осенние ночи. Улицы утопали в тяжелом, мокром сумраке. Даже главная, Большая Дворянская, освещенная как бы слезящимися фонарями, была пустынна. В облысевших деревьях шуршал дождь… Чавкали лужи под ногами редких прохожих. В подъездах прятались от непогоды люди, с ночи заняв очередь за хлебом. Конные солдаты разъезжали, накрыв голову клеенчатыми капюшонами»...
Это, как вы догадались, революционный Воронеж.
Проза Явича порой перегружена стилистической цветистостью (за что ему не раз доставалось при жизни), но при этом она нравственно чиста, поскольку близка традициям мыслящей русской интеллигенции XIX века с ее идеями общественного служения, долга, моральной ответственности. Отсюда и образ революции, которая у Явича становится символом высшей морали и патриотизма. «Для нас Россия - это революция», - говорит главный герой в его романе «Андрей Руднев». «Любить Россию надо во всех ее невзгодах и бедах, в ее исканиях и борьбе, - словом, любить Россию надо в революции», - вторит ему уже автор в повести «Враги».
За этими цитатами угадывается стремление писателя раскрыть и утвердить именно нравственное содержание революции, поднять на щит ее моральную правоту и справедливость. Герои Августа Явича всё время пытаются доказать видимым и невидимым оппонентам, что революция несет с собою не ненависть, а великую «испепеляющую любовь», которая открывает объятия всему человечеству. А если она при этом сжигает без остатка старый мир, то делает это во имя нравственного обновления личности…
А еще Явич увидел и описал исход революции, ее гибель.
Есть у этого автора странная повесть «Враги». Там всё статично, практически нет действия. Военный следователь везет арестованных врагов революции на суд, после которого их, скорее всего, ожидает расстрел. Дорога тянется бесконечно долго, и герои успевают обсудить самые разные темы. Но прежде всего - тему революции.
И вот неожиданно один из арестованных (Леонид Леонов говорил Корнею Чуковскому, что самые заветные мысли надо вкладывать в уста отрицательных персонажей) - интеллигентного вида человек, назвавшийся доктором Левантовичем, - начинает вдруг произносить совершенно жуткие вещи:
«Узурпатор унаследовал великую революцию, - говорит Левантович. - Он стал богом. А боги боятся людей, они страдают манией величия и манией преследования. И вот тюрьмы переполнились невинными людьми, готовившими якобы покушение на узурпатора. Где нет гласности, нет и права, а где нет права, нет закона, а только деспотическое самоуправство. Что толку в кодексе закона, если он не действовал! На печать надет был намордник. Раболепствуя перед тираном, она внушила отвращение к себе всем честным людям. Страну задавили бездушие, вероломство, продажность, беззаконие, произвол. Торжествовал союз приспособленчества, бесчестия и карьеризма… Поколения росли под треск барабанов и гул пушек, отравленные высокомерием и жалким сознанием своего превосходства над всем миром… Девизом тирании всегда было предательства и убийство. Но еще страшнее, когда тирания идет под знаменем свободы. На словах - свобода, на деле - железный ошейник».
В конце концов, выясняется, что Левантович говорит о финальном этапе Великой французской революции, о жутком времени, когда знаменем свободы завладевает тиран Наполеон. Но…
Рассказ написан в 1930-м. В это время наша страна стремительно неслась к финалу Октября 1917-го, истребляя по пути последние импульсы революции.
Совместный проект Воронежского литературного музея имени И.С. Никитина и газеты «Мысли(!)»
